И я уже ни о чём не прошу мироздание. Ни о чём. Я справлюсь сама. Только, господи, если ты существуешь, выскреби его из меня, пожалуйста. Выскреби.

Сегодня я написала важное рождественское письмо. Человеку, которого я не видела уже много лет. И, наверное, уже не увижу никогда.

Принять то, что мы больше не увидимся — трудно, и вряд ли я за восемь с половиной лет смогла это сделать. Нет. Не смогла.

Наверное, у каждой девочки в жизни случается тот самый мужчина, который видит в ней то, чего не видят другие. Женственность или наоборот мужественность и силу. Острый ум, красоту, невероятный талант — то, на что другие не обращают внимания. И сначала ей просто приятно, что кто-то думает о ней так. Потом она делает небольшое допущение: а что если я и правда такая. Потом примеряет на себя роль действительно такой. И часто остаётся в ней.

Восемь с половиной лет назад этот человек поселил у меня в голове мысль, что я красивая. Она там до сих пор не прижилась, но старается.

И ещё как-то донёс до меня мысль о том, что я в общем-то достойна платьев. С платьями у нас срослось отлично.

Я не знаю, почему он так и не позвонил. Я не знаю, собирался ли. Я сделала тогда всё что могла. Пора отпустить эту историю. Я написала длинное письмо и сожгла его. Горело красиво. Мне стало легче. Я правда рада, что всё это случилось. И, я надеюсь, всё это прошло.

Такая вот очень интимная запись в дохлом блоге.

Вот и наступил тот момент, о котором ты конечно подозревала, но всегда надеялась, что его удастся избежать. Когда всё вроде бы хорошо, но все прошлые попытки с самыми серьёзными и немного жалостливыми лицами смотрят тебе в глаза из-за его головы и беззвучно говорят: ты же понимаешь, снова ничего не получится, будет больно.

И ты понимаешь, что снова ничего не получится, и будет больно. Не знаешь, почему — этот вопрос тебя уже давно не беспокоит, как «есть ли в космосе другие разумные существа» — прикольно было бы знать, но не настолько, чтобы посвящать время исследованиям.

И ты стоишь на перекрёстке и думаешь: из какой я сказки? Если из финиста ясного сокола, то надо стоптать три посоха, износить три пары железных ботинок, обглодать три чугунных хлеба, и когда всё будет потеряно, он вдруг проснётся и возьмёт тебя в жёны. А если из Русалочки, то в самом начале всё уже потеряно совсем. Навсегда. Окончательно. Провал. Твоё сердце станет морской пеной, твоё дыхание станет тёплым ветром, который будет его согревать. И каждая твоя следующая попытка дорого обойдётся тебе, но терять-то нечего. Потеряно всё.

И вот он. Этот момент, когда понимаешь, что сейчас тебе предстоит ещё раз отыграть русалочку. Ходить по земле как по ножам и безмолвно смотреть на него огромными влюблёнными глазами, не имея возможности сказать ничего.

И сердце стонет, оно только-только срослось со всеми этими кусками битого стекла, только наладило новое кровообращение.

И ты такая: ходить по земле как по ножам? Отречься от семьи? Отдать свой голос? Для того, чтобы с первыми лучами рассвета после его свадьбы раствориться в океане? И вот он тот момент, которого ты надеялась избежать. У тебя просто нет сил сказать на это «да». Трагедия в том, что игра уже проиграна. На самом деле ты уже смотришь на него огромными грустными глазами. И всеми силами пытаешься стать ветром, ласкающим его волосы. Потому что больше у тебя ничего для него не осталось.

А вечером дома ты будешь снова одна, и из окна будут видны сотни огоньков других окон, в каждом из которых своя семья, своя жизнь и своя маленькая сказка, и все они — не про русалочку. Потому что остальным это как-то удаётся.

Когда мы встретились, я была подавлена, а ты романтичен. Ты писал милые глупости, и я думала, что я в сильной позиции, потому что меньше чувствую. Ведь проигрывает тот, кто пишет первый. Как правило, это тот же, кто пишет больше.
Тот, кто чувствует сильнее — тому по ножам и ходить. Тому морской пеной и становиться с рассветом. Все при своём. Принц при жене, ведьма при голосе. Русалочка проиграла и в пену. И вот в кои-то веки я вроде как бы и принц. И ты растерян, кажется. Ого, не может быть.
И правда: не может.
Я проиграла, такие дела. Я так прониклась тем, что в кои-то веки кто-то чувствует сильнее, чем я, что стала писать первой, чтобы услышать твои «нравишься» и «скучаю». И моих «скучаю» как-то стало больше. Потом мне стали дороги твои поцелуи и твой запах. Потом я поняла, что «нравишься» — куда более моё, чем твоё.
А потом стала звать тебя. А потом нашла твою жену.
И в этот момент мир не рухнул и ничего не изменилось. Просто мои «скучаю» стали только моими, потому что они были правдой.
И ты остался тем же славным и милым, дорогим мне человеком. И ты остался, я понимаю. Просто я ушла.
Ты остался в ежевечернем семейном счастье.
Я вдохнула и пошла танцевать по ножам. Последнее скучаю. Нет, вот последнее. Ну вот, самое-самое последнее. Нет ещё одно. Но я же скучаю.

А бог... А что бог... Как он мог снова мне это позволить? Почему опять со мной? А ты не рыдай и успокойся. Он пытался тебя удержать, вспомни. Ведь ты чувствовала, ты понимала.

Танцуй теперь на ножах. Во славу безумства храбрых.

***

Гинекологическое отделение любой больницы — особенное пространство. Это не роддом. Тут женщины собрались для того, чтобы жёстко и некрасиво воевать за то чтобы быть женщинами. Расплатиться за то, что стали мами или внести очередной транш за то, чтобы когда-нибудь ими стать.

Война часто похожа просто на терпение. Просто больно. Пройдёт. Сейчас ничего не поделать. Лежи и терпи. Пройдёт.

И правда проходит.

Тут конечно бывают не все, но тот кто побывал — скорее всего вернётся. Так уж устроено у девочек.

Тут всем больно. Всё время всем больно. И, по-моему, это единственное место в мире, где девочки не стесняются такой своей боли. Мы все уже тут, и уже, получается, проиграли.

Потому что должно же быть не так. Принцесса, принц, ночь любви, дитя, дитя, дитя... Это правильный сценарий. А гиперстимуляция яичников — это не про принцесс. Это из того пространства, где сказки не работают.

По-честному. Здесь у двух третей окровавленные простыни.

По-честному. Я лежала в палате с бабушкой лет семидесяти, которой делали аборт. Всё чудо в этом случае (ааааа бабушки семидесяти лет тоже делают это) разбивается о пусть даже теоретическую вероятность того, что будет так.

Нет, ну а как ещё, ну а что ей нужно было делать?

Девочка пятнадцати лет. Тут казалось бы всё понятно, но может быть только потому что я не была на месте этой девочки пятнадцати лет. Что ей-то понятно. Она пока ещё из принцесс-то толком  не успела переклассифицироваться.

Не говоря уже о том, что будет через 10 лет

В какой момент мне стало казаться нормальным то, что всё это происходит со мной, я не знаю.

Мне сегодня снилось, что он меня снова любит. Пробуждение было жестоким.

И вот представьте себе, прогресс.

Прошло сто тысяч лет, и у каждого человека есть такие крылья, которые позволяют ему летать.

Так себе крылышки конечно, всего-то на 20 часов полета на всю жизнь, слабенькие.

И вот представьте себе она. Ей 26 или 18, а может быть и все 30, по-разному бывает.

Она свои 20 часов берегла невероятно. Часик только полетала на выпускном, попробовать. Слегка. А остальное экономила изо всех сил, чтобы полетать за руку с любимым. Ведь летать за руку с любимым, вместе смотреть рассветы и закаты с неба, вдыхать холодный воздух — это именно то, для чего изобрели полёты. Именно так, за руку.

И вот представьте себе, она встретила его.

А он уже всё отлетал.

Бывает.

Я вчера на секунду влюбилась в эту жизнь, когда у вас двое детей и все хорошо, но нет чего-то такого, что было тогда когда тебе было 19, и в груди щемило от ожидания встречи. И ты уже думаешь сделать укол ботокса от скуки и не веришь, что что-то такое бывает (а память она такая нежная предательница, уверяет тебя, что и не было ничего, что ты придумала все это).

А нет, что плохого-то. Ты с такой нежностью придумываешь ему подарок на день рождения, а помнишь ты хотела быть блогером и психологом и тренером и о господи, какая же дура.

Назвать дурой девочку только потому что повзрослев не смогла осуществить ее мечты — фу. Дура.